Годы спустя из Национального доклада Украины (2011 г.) можно узнать, что «...непосредственными причинами аварии стали нейтронно-физические и конструктивные особенности реактора РВПК-1000, реализации которых способствовали действия персонала». В этом же докладе отмечается: «...анализ действий персонала, споры по которым продолжаются до сих пор, показал, что персонал действительно допустил ряд ошибок, но степень его вины была заведомо преувеличена в информации, предоставленной СССР в МАГАТЭ в 1986 г.».
Выход в мир американского мини-сериала «Чернобыль» в очередной раз активизировал дискуссии в социальных сетях о причинах взрыва реактора 4-го энергоблока ЧАЭС и роли в тех событиях заместителя главного инженера по эксплуатации станции. Судя по существованию порой диаметрально противоположных взглядов на эти вопросы, точка в таких спорах ближайшими десятилетиями поставлена не будет.
Недавно один из научных сотрудников нашего заведения встретился с Вадимом Васильевичем Грищенко – ветераном атомной энергетики, товарищем и коллегой Дятлова по работе на судостроительном заводе и Чернобыльской АЭС - и попросил его поделиться своими воспоминаниями об Анатолии Степановиче. Вот что он рассказал:«Моё знакомство с Анатолием Степановичем Дятловым произошло в марте 1970 года, когда после окончания Томского политехнического института я по распределению приехал в город Комсомольск-на-Амуре для работы на судостроительном заводе имени Ленинского Комсомола. В то время главной продукцией этого предприятия были атомные подводные лодки. Их собирали в огромных, размером почти с два футбольных поля, цехах завода, а затем в сухом доке буксирами доставляли по реке Амур в Находку. В водах Японского моря заводчане передавали подлодки заказчику – Военно-морскому флоту СССР. Каждый год на предприятии спускали на воду два таких корабля.
В структуре завода существовала служба №22. Она объединяла несколько лабораторий и участков, которые обеспечивали сборку реакторов, измерения их нейтронно-физических характеристик, монтаж и наладку специального электронного навигационного оборудования и систем управления реактора, контролировала радиационную безопасность.
В институте я прошел подготовку по специальности "Физико-энергетические установки", и в заводском отделе кадров меня направили на должность инженера-механика в физическую лабораторию службы №22, которую возглавлял Анатолий Степанович Дятлов. В функции нашей лаборатории входил контроль за сборкой реакторов (на тех типах подлодок, что строились в Комсомольске-на-Амуре, стояли по два таких устройства) и проведение их испытаний. Мы же готовили команду из пяти управленцев реакторами, которая впоследствии участвовала в сдаточных испытаниях подлодок в море.
Работа эта была ответственной и напряжённой, часто вдали от семьи (однажды мне довелось провести под водой 40 суток без всплытия), но интересной и очень полезной в профессиональном плане, так что теперь я вспоминаю о тех временах с некоторой ностальгией.
Какие-то детали моей первой встречи с Дятловым уже стёрлись из памяти. В ходе же дальнейшей совместной работы я убедился, что Анатолий Степанович опытный, знающий, принципиальный руководитель. В то время ему было 39 лет. «Стариками» оказались ещё двое – Русаков и Фочкин (им тоже было около сорока). Остальным сотрудникам лаборатории (в ней работало около 15-20 человек, одни мужчины) не исполнилось в то время ещё и тридцати. Все они были молодыми специалистами - недавними выпускниками институтов.
Анатолий Степанович учил нас не только работать, но и жить в той среде, которая существовала на заводе и за его пределами. В нашем коллективе он был бесспорным лидером не столько по своей должности, сколько по совокупности тех качеств, которые присущи людям, наделенным способностями влиять на коллективы, вести их за собой. На предприятии Дятлов был абсолютным авторитетом в вопросах физики и безопасности ядерных энергетических установок. С его мнением, тому я был свидетелем, считались и сотрудники Института атомной энергии имени И.В. Курчатова, который являлся научным руководителем работ на нашем заводе.
По всему было видно, что Дятлов получил в МИФИ очень хорошее разностороннее образование. Небольшой пример: как-то, помнится, возникла необходимость решить несколько дифференциальных уравнений. Никому из нас, молодых специалистов, не удалось тогда блеснуть своими знаниями, а вот Анатолий Степанович легко справился с такой задачей. И это притом, что прошло уже лет 15, как он закончил ВУЗ.
Его отличала прекрасная память. Он держал в голове огромный объём информации – от многочисленных пунктов служебных документов и до стихов Пушкина, Ахматовой, Блока. В хорошей компании (а ему не было чуждо ничто человеческое) он мог читать стихи часами.
Супруга Дятлова – Изабелла Ивановна - по образованию историк. В Припяти она работала в детском саду. Ей сейчас 91 год, она живёт в Киеве на Троещине. В их семье было трое детей. К сожалению, один из сыновей ещё в детском возрасте умер от лейкемии, его могила в Комсомольске-на-Амуре. При общении Анатолий Степанович никогда не касался этой темы. Только однажды моя жена услышала от него: «Лучше умереть самому, чем похоронить своего ребёнка».
После переезда семьи Дятловых в Припять их дочь Ольга работала на Чернобыльской АЭС, сын Иван – учился в Обнинске. Увы, судьбы этих детей не назовёшь благополучными – они рано ушли из жизни.
Годы спустя, в одной из книг на чернобыльскую тему написали, что якобы «Дятлов пострадал при взрыве реактора в лаборатории №23 [так написано в книге]. Он получил огромную дозу облучения – 100 бэр». Ни о чём подобном мне не довелось слышать ни от самого Анатолия Степановича, ни от моих коллег по лаборатории. Да, на предприятии порою случались радиационные инциденты. Один из них произошёл ещё до моего прихода на завод. Дятлов называл это происшествие «пожаром в бардаке во время наводнения». По его рассказу, однажды в цехе №19, где стояла уже готовая к установке в реактор топливная сборка, произошёл пожар. Приехавшие пожарные начали его тушение, и по незнанию всей степени опасности таких действий залили сборку водой. Это привело к «разгону» (возникновению цепной реакции). Но как только она началась, воду мгновенно выбросило из сборки, и «разгон» тут же прекратился. При этом случаев облучения выявлено не было.
Вторая история произошла, когда я уже работал на заводе. В те годы для контроля за качеством сварки прочных корпусов подлодок широко использовали радиационные дефектоскопы. В таких приборах стояли мощные источники ионизирующего излучения. И вот, как-то раз был нарушен порядок хранения таких источников, в результате чего несколько работников завода получили высокие дозы облучения. Сотрудников нашей лаборатории, к счастью, среди них не оказалось.
На судостроительном заводе работали выпускники ВУЗов со всего Советского Союза. Отработав обязательные в то время 3 года после окончания учебного заведения, молодые инженеры, как правило, стремились найти новую работу в европейской части СССР. Были такие планы и у меня. Немало судостроителей в своё время уехало из Комсомольска-на-Амуре в Николаев на завод имени 61-го коммунара. Многие мои коллеги-атомщики устраивались работать на действующие и строящиеся АЭС, а их в те годы возводили, по меньшей мере, десяток. Из нашего коллектива первым на строительство Чернобыльской АЭС в 1973 году уехал Анатолий Степанович. Во время его проводов прозвучало, что он первопроходец, и со временем в Припять поедут и другие сотрудники судостроительного завода. Так оно и получилось – к моменту пуска первого энергоблока в 1977 году на станции работало около десяти выходцев из Комсомольска-на-Амуре.
Отработав на судостроительном заводе четыре года, уехал на Чернобыльскую АЭС и я. В то время начальником строящегося реакторно-турбинного цеха №1 работал Роберт Денисович Флоровский. Дятлов был у него заместителем. Меня назначили на должность старшего инженера управления энергоблоком. Блоки тогда строились один за другим, и служебный рост на станции происходил довольно быстро – со временем Дятлов был назначен начальником реакторного цеха №2, а затем - заместителем главного инженера по эксплуатации. Рос в должностях и я: на втором блоке был уже начальником смены блока, а на третьем - заместителем начальника реакторного цеха №2.
Работая на Чернобыльской АЭС, Александр Степанович оставался всё тем же Дятловым, какого я знал по судостроительному заводу. Он глубоко, как говорится до винтика, знал оборудование станции, был неутомим в работе, много внимания уделял самообразованию. Не изменил он и своим принципам общения с людьми. Надо признать, что в этом плане у него существовали определённые проблемы, при первом знакомстве создавалось впечатление, что это хмурый, чем-то недовольный человек. При дальнейшем общении выяснялось, что он жизнерадостный, любит и умеет пошутить, хороший собеседник. Он всегда имел собственную точку зрения и никогда не менял ее по желанию начальника, убеждал, не соглашался, в конце концов подчинялся, но оставался при своем мнении. Точно также он мало считался с мнением подчиненных. Разумеется, такого человека любят далеко не все.
К молодым специалистам Дятлов относился вполне нормально: учил, наставлял, подсказывал. А вот с теми, кто занимал на станции руководящие должности и при этом не стремился «подняться» до необходимого уровня знаний в области атомной энергетики, он был категоричен и предпочитал не общаться. Так, например, непросто складывались его отношения с главным инженером станции Фоминым. Внешне это выглядело как обычные отношения начальника и подчинённого, но Дятлов не воспринимал Фомина как специалиста и порою откровенно игнорировал непродуманные распоряжения своего прямого начальника. Анатолий Степанович был прямолинейным человеком, и уж если кто-то был ему не по душе, то он этого не скрывал. Не считал нужным.
В Припяти выходцы из Комсомольска-на-Амуре продолжали поддерживать товарищеские отношения, общались семьями. В праздничные дни мы собирались по 5-6 семей в квартире кого-то из нас. Пели, танцевали, рассказывали весёлые истории, мужчины к завершению застолья неизбежно переходили на обсуждение производственных тем. Не могу сказать, что я был другом Дятлова. Наверное, только Анатолий Андреевич Ситников поддерживал с ним более тесные отношения. Знаю, что у Дятлов были друзья-однокурсники по институту, он с ними переписывался, ездил к ним в гости...
Мне довелось принимать участие в пусках всех четырёх блоков. У каждого из них существовали свои особенности. Четвёртый блок оказался самым лучшим и по конструкции, и по качеству строительных работ – проектировщики учли опыт строительства и эксплуатации трёх предыдущих. А вот с третьим блоком, помнится, мы намучились – долго не могли довести герметичность зоны локализации возможной аварии до необходимых параметров. Четвёртый же блок с самого начала хорошо показывал себя в эксплуатации. Тем обиднее, что именно на нём произошла такая масштабная авария.
На момент тех событий я трудился начальником строящегося реакторного цеха №3 (5-й и 6-й блоки). Утром 26 апреля по дороге на работу увидел из окна станционного автобуса, что верхняя часть строения 4-го энергоблока разрушена, из развалин поднимается дым. Сразу же направился в штаб гражданской обороны, который находился в убежище под АБК-1 [административно-бытовым корпусом], и доложил директору станции Виктору Петровичу Брюханову о своём прибытии. Он мне поручил: «Сходи, посмотри снаружи, что там с 4-м блоком». Вместе с дозиметристом Виктором Ивановичем Глебовым мы подошли к блоку со стороны хранилища отработанного топлива. В бинокль, который мне выдали в штабе ГО, я осмотрел разрушения. Возвратившись в убежище, сообщил Брюханову: «Реактора там нет. Надо прекращать лить воду - там нечего охлаждать. Мы только заливаем станцию грязной водой»…
Брюханов отдал распоряжение принимать мне руководство первым и вторым реакторными цехами. К тому времени начальники этих цехов, как и заместитель главного инженера Дятлов, уже находились в больнице. Еще до осмотра 4-го блока я встретил в штабе ГО начальника реакторного цеха №1 Володю Чугунова, а несколько раньше (позже) и заместителя главного инженера по эксплуатации первой очереди ЧАЭС Анатолия Ситникова, перекинулся с ними несколькими словами. Разумеется, в то время они, как и я, мало что знали о произошедшем на 4-м блоке.
Всех нас тогда мучил вопрос: почему реактор взорвался? Но расспрашивать кого-то о произошедшем, вникать в нюансы проводившихся в ту ночь испытаний у меня в первые недели после аварии не было возможности - я был полностью загружен работой по обеспечению безопасности оставшихся 3-х блоков. Особенно третьего – ведь тогда не исключали повторного взрыва разрушенного реактора. Пришлось в срочном порядке загружать в реактор 3-го блока дополнительные поглотители, извлекать из него часть топлива...
Потом была предпринята попытка продувать активную зону 4-го реактора азотом, чтобы погасить огонь и охладить оставшееся топливо. Увы, она оказалась безуспешной. Всевозможных идей по ликвидации последствий аварии выдвигали тогда очень много. Надо признать, что реализация части из них принесла больше вреда, чем пользы. Сбрасывание с вертолётов бора в реактор, на мой взгляд, было оправданным, а вот песок только ухудшил охлаждение бывшей активной зоны, хотя топлива в ней почти не осталось. Аналогичная ситуация и со свинцом – после его применения в воздухе появился висмут и другие химические элементы, которых до этого не было.
В то же время надо учитывать, что Чернобыльская авария оказалась беспрецедентной - никто не знал, как правильно поступать в такой обстановке. Вот и делали то, что в тех условиях казалось наиболее приемлемым.
До 26 апреля 1986 года считалось, что реактор атомной станции не может взорваться ни при каких условиях. «Такое не может произойти потому, что не может произойти никогда». Эта концепция являлась незыблемой. В то же время эксплуатационный персонал ЧАЭС хорошо знал, что реакторы РБМК-1000 не стабильны в работе. При их большой активной зоне, порою, было сложно предположить, в какой части реактора может образоваться локальная критическая масса. Управляя реактором, СИУР [старший инженер управления реактором] не мог отвлечься от пульта ни на минуту. Подобно роботу он должен был всё время следить за показаниями приборов и включать и выключать кнопки управления. Особенно напряжённая ситуация возникала во время переходных процессов. Скажем, если отключился какой-то ГЦН [главный циркуляционный насос], то для удержания реактора в рабочем состоянии надо было обладать большим мастерством. Автоматика с этим, увы, не справлялась. При работе на РБМК-1000 оператор должен был иметь какое-то третье чувство, чтобы понимать, что происходит внутри активной зоны.
В самой же конструкции реактора, к сожалению, не было каких-то приспособлений, которые бы выявляли локальные образования критических масс или предупреждали о приближении к такому состоянию. Были, безусловно, датчики по всему объёму реактора, но они показывали температуру, уровень нейтронного потока. Казалось бы, всё просто: загорелась на щите красная лампочка - надо опускать стержень.
Но порою приборы не подавали предупреждающих сигналов, и вдруг неожиданно происходил не санкционированный всплеск мощности. В период работы начальником смены блока, такие ситуации возникали и у меня. Об этом я писал докладные директору и заместителю главного инженера по науке, они в свою очередь информировали о таких ситуациях свое руководство, но всё оставалось без существенных изменений.
Те, кто глубоко изучил физику реактора, понимали, что нужно принимать меры – иначе может произойти что-то очень серьёзное. Из тех сотрудников станции, которые находились на БШУ-4 в ночь с 25 на 26 апреля 1986 года, Дятлов знал об опасных особенностях РБМК-1000 как никто другой. Так что я никогда не поверю, что он мог пойти на какие-то сознательные нарушения регламента эксплуатации реактора.
Но если уж говорить о вине персонала ЧАЭС в произошедшей аварии, то она, прежде всего в том, что достаточно хорошо зная о недостатках реакторов РБМК-1000, мы всё же продолжали на них работать. Хотя в условиях советской директивной системы управления и не могло быть иначе. Кто бы из атомщиков в те годы решился отказаться работать на вверенном ему оборудовании?
Что же касается приговора суда по чернобыльскому делу, то чем он завершится, мне было понятно задолго до начала процесса. Ещё в первые сутки после взрыва, когда в Припять приехал Щербина [председатель правительственной комиссии по ликвидации последствий аварии на ЧАЭС], он кричал на Брюханова: «Ты что наделал? Теперь ты сядешь!». Это притом, что причины произошедшего ещё были неизвестны. К сожалению, тогда действовал тот принцип, что в любой аварии на АЭС виноваты эксплуатационники. Если произошло что-то чрезвычайное – значит, они плохо провели экспертизу проекта, плохо контролировали строительство, плохо разработали эксплуатационные документы, и так далее.
Когда Дятлов отбыл наказание и приехал в Киев, я общался с ним на эту тему. Он тогда высказал обиду на конструкторов НИИКИЭТ [Научно-исследовательский и конструкторский институт энерготехники] и Гидропроекта, которые не захотели признать своей вины в произошедшем на ЧАЭС. Некоторых из них он считал своими друзьями, а они, получается, его предали. Я ему тогда ответил, что если конструкторы признают опасность конструкции РБМК - значит придется остановить все атомные станции с таким типом реакторов. И если в центральной части СССР без мощностей Курской и Смоленской АЭС ещё как-то можно было обойтись, то на северо-западе страны остановка Ленинградской и Ингалинской АЭС привела бы к коллапсу промышленности и всего остального. Поэтому суд вынесен приговор чисто формально, исходя из тенденциозных заключений экспертов. «Другие же станции работают, а у вас произошла авария. Значит, что-то вы сделали не так. Вам за это и отвечать!». Такие тогда действовали подходы.
К чести Анатолия Степановича он не смирился с предъявленными обвинениями и продолжал доказывать невиновность оперативного персонала во взрыве реактора и после суда. Ещё в колонии он начал работать над книгой, которую дописывал уже в Киеве. Завершив работу над ней, он попросил меня помочь с её изданием (я тогда работал председателем Государственного комитета ядерного регулирования Украины). Сделать это за средства Комитета не получилось, о чём я жалею - официальное издание имело бы больший вес среди специалистов атомной энергетики.
Благодаря усилиям супруги Дятлова Изабеллы Ивановны книгу «Чернобыль. Как это было» все же удалось напечатать, но, увы, уже после смерти Анатолия Степановича. Проводить его в последний путь в декабре 1995 года пришли многие припятчане. Похоронен он на Лесном кладбище г. Киева. Вечная ему память!».
National Chernobyl Museum
Если Вам понравилась новость поделитесь с друзьями :
| html-cсылка на публикацию |
|
| BB-cсылка на публикацию |
|
| Прямая ссылка на публикацию |
|
