Что касается выплат по Закону 1244-1 чернобыльцам.
Забывая подать заявления на выплату ежегодной компенсации, в частности за вред здоровью они ее не получают. Поэтому, чернобыльцы высказывали пожелания об упрощении порядка, чтобы такая и подобные компенсации выплачивались в беззаявительном порядке. Но Правительство усложнило этот процесс и теперь к началу следующего года количество чернобыльцев оставшихся без таких выплат может увеличиться. Считаю, что Государство обязано выплачивать положенные по Закону выплаты не спрашивая на то желания получателя такой выплаты, без заявлений от них.
Уважаемые крымчане чернобыльцы, пользователи сайта. Эта публикация к 8.15 час. 14 октября имеет 1060 просмотров, но только 15 человек проголосовавших в опросе. Неужели не интресен итог? Не верю что Вы столь инертны. Пожалуйста активней, включайтесь в процесс. Не отмалчивайтесь, Ваше мнение важно! И оно будет иметь немаловажное значение.Если Вы, уважаемые пользователи сайта не находите свой вариант ответа в опросе, предложите его в комментарии к публикации, как это сделал Самбурский Г.А.
Не секрет, что некоторые чернобыльцы, забывая подать заявления на выплату ежегодной компенсации, в частности за вред здоровью в итоге ее не получают. По этой причине чернобыльцы высказывали пожелания об упрощении процесса, чтобы такая и подобные компенсации выплачивались в беззаявительном порядке. Однако внесенные Правительством изменения в порядок начисления таких выплат созданием излишней волокиты усложнили этот процесс и теперь возможно к концу года, к сожалению количество чернобыльцев не получивших такие выплаты может увеличиться. Сведений о получателях таких выплат у плательщика предостаточно. Сколько можно перепроверять их?
Уважаемая администрация сайта, уважаемый Григорий Яковлевич, вы как- то там на редакторском совете сайта определитесь..... Вот вы предлагаете проголосовать и сказать наше мнение о товарище Ткачёвой М.Р. Никого не хочу обидеть, выражаю только своё личное мнение, но думаю, что я не одинок в своих мыслях. Я не знаю этого человека, не знаю, чем она конкретно занимается, автором каких инициатив является, что реально сделала в своем регионе и в Крыму и т.д и т.п. Перечень вышеперечисленных ссылок по печатным и видео-материалам абсолютно не проясняет картину об информационном массиве деятельности уважаемой Ткачёвой Марины Рувиновны как в общественно-социальной так и чернобыльской направленности. Более чем за полторы суток нахождения статьи на сайте, сегодня на 19.40 проголосовало всего 13 человек из просмотревших эту статью 270 человек. Это только 4,8 % !!! Так вот стоит ли ставить на сайте вопрос о голосовании за человека, о деятельности которого, никто не знает ???
«Возможно, кто-то из ребят выжил благодаря моей помощи» В 1985 году Анатолий Ситников стал заместителем главного инженера по эксплуатации первого и второго энергоблоков Чернобыльской атомной электростанции. Во время аварии весной 1986 года Ситников обследовал аварийный четвертый блок АЭС. Он получил смертельную дозу облучения и умер через несколько недель после катастрофы. Его жена Эльвира Ситникова была с ним в это время в Москве и ухаживала за другими ликвидаторами. Она рассказала «Медузе» о своем муже, о том, как велись работы по ликвидации последствий аварии и о том, почему после катастрофы вернулась работать на ЧАЭС.
«Здесь люди по-человечески живут» В апреле 1975 года мы с мужем приехали из Комсомольска-на-Амуре в Припять. В это время на Дальнем Востоке еще пыль, грязь и холод. А сюда приехали — уже все цветет. Я мужу тогда сказала, ты посмотри, здесь люди по-человечески живут.
В Комсомольске-на-Амуре Толя работал на судостроительном заводе, его там очень ценили и не хотели отпускать. Это я добилась его увольнения. Помню, ходила к парторгу, говорила, что из-за сложного климата у меня постоянно болеют дети, а я должна вырастить их здоровыми для государства.
Первые два года Толя жил в Припяти в общежитии, а мы с двумя дочерьми — в Николаеве у моего брата. Потом мужу дали квартиру, и мы переехали к нему.
Толя курировал строительство первого энергоблока Чернобыльской АЭС, потом был начальником смены реакторного цеха. Он бредил атомными станциями, мог сутками пропадать на работе. За все время жизни в Припяти мы ни разу на машине в отпуск не съездили. Один раз договорились, что все-таки поедем на юг вместе со старшей дочерью Ирой, которая специально приехала из Москвы, где училась в энергетическом институте. И вдруг незадолго до поездки муж сказал мне: «Главный инженер не отпускает меня, потому что все в отпусках, а работать некому». Я ответила ему: «Они все летом отдыхают, а ты еще ни разу не брал отпуск!» «Мне обидно, что ты меня не понимаешь», — сказал он. В общем, накрылась тогда наша поездка.
Он жил работой. Однажды ночью разбудил меня и, показывая на [несуществующий] прибор, сказал: «Следи за ним, чтобы он не зашкаливал». А потом снова рухнул на подушку. Наутро ничего не помнил. А в другой раз Толя вдруг проснулся, бросился к приоткрытому окну: «Видишь, помещение открыто, разворуют все, и мы не сможем блок сдать!» Я ответила: «Спи-спи, я буду следить вместо тебя». Он лег и уснул. А назавтра опять ничего не помнил.
Я рассказываю это, потому что хочу вам показать, каким он был человеком. Он болел за свое дело, станция была его счастьем. Ради производства он готов был жизнь отдать. В конце концов, он ее и отдал. Как сказал один наш знакомый, он был солдатом, ему сказали — он сделал.
«Сегодня ваших мужей увозят» В ту ночь [с 25 на 26 апреля 1986 года] ему позвонили и разбудили. Он сказал мне: «Я пошел, потому что на станции что-то случилось». И ушел туда, хотя это был не его блок, он за него не отвечал. Я не беспокоилась: уже не один раз на станции что-то происходило, но всегда — несерьезное. А утром проснулась: машины гудят, скорые ездят туда-сюда. А радио молчит. Потом мне позвонили соседи и сказали, что на станции что-то такое… Мы не физики и не понимали, насколько серьезная ситуация. Но на всякий случай я не пустила дочь в школу, хотя день стоял исключительный.
Где-то в 11 утра я позвонила на станцию и случайно попала на мужа. Он рассказал, что по устному распоряжению директора [Виктора Брюханова] обошел все близлежащие к реактору помещения. Он признался мне по телефону: «Мне очень плохо, меня рвет». Я говорю: «Иди в медпункт!» — «Я не могу идти…» И тогда я стала звонить в медпункт. Там мне сказали, что очень много больных, поэтому муж должен прийти к ним сам. В конце концов я уговорила их забрать его. А потом мне позвонила из больницы знакомая врач и сказала: «Сегодня вечером ваших мужей увозят, не знаю куда. Разбирайтесь». И я помчалась в больницу. Уже в вестибюле меня схватил за руку какой-то врач и потащил на улицу. «Скажите, где мой муж!» — кричала ему я. А он в ответ: «Не положено, уходи отсюда!» Вот так все было грубо.
Мы [с другими родственниками] стояли у главного входа в больницу, а в это время наших мужей тихо увозили с черного. И как я только догадалась свернуть во двор… Вижу — за больницей стоит автобус, куда их заводят. Я кричу: «Толя, Толя!» И он выходит ко мне такой загорелый. Я ему: «Толя, все будет хорошо! Куда вас везут?» — «Мы не знаем. Не ищи меня, я выздоровею и сам к тебе приеду». — «Я все равно тебя найду!»
Я у него тогда спросила, почему он пошел в четвертый энергоблок, ведь он за него не отвечал. И он мне ответил: «Ты пойми, кто лучше меня знал блок? Если бы не мы, Украины бы точно не было, а может, еще и пол-Европы… Ты должна это понять». А как я должна это понять? Я осталась с двумя детьми, мужа увозят, что мне делать? Только потом я поняла. Наверное, тогда он впервые думал сначала обо мне и о детях, а уже потом — обо всех остальных людях.
Где-то через час наших мужей отвезли на самолет в Москву. Был вечер 26 апреля. Наш дом стоял на выезде из города, он был первым от станции. И мы видели, как красиво светится труба [ЧАЭС]: в небо поднимался столб света. Мы не понимали, что это, нас не предупреждали [о радиации]. Как раз 26 апреля из Киева привезли машину с огурцами, которых у нас было не достать, пиво. И этим торговали, зная о повышенном радиационном фоне. На улице гуляли люди, шла свадьба, все танцевали.
Уже потом на суде я спросила у директора [Виктора Брюханова], почему сразу не сказали по радио, что надо закрыть окна, не выпускать детей. Он пожал плечами: «Я доложил…» Кому он доложил, меня уже не интересовало. Я считаю, это большое преступление. Именно за него надо было наказывать. А наказали в итоге тех, кто сам пострадал.
Суд над руководителями Чернобыльской АЭС. 1 июля 1987 года Владимир Репик / ТАСС
Связная у чернобыльцев
Утром 27 апреля нам объявили по радио, что будет массовая эвакуация, надо приготовиться. А у меня на вечер [27 апреля] уже был куплен билет на поезд, чтобы ехать за мужем в Москву [потому что врачи в больнице в итоге сказали женам, куда отвезли их мужей]. Поэтому когда милиционеры начали ходить по квартирам и стучать в каждую дверь, я не открыла. Пока все уезжали, мы с дочкой сидели в квартире тихо, как мышки. А по улице тем временем шли и шли автобусы [с эвакуируемыми]. Дочь насчитала 812 автобусов, а потом ей надоело.
Мы уезжали из Припяти с одним чемоданом. Взяли немного вещей, только чтобы переодеться: трусики, маечки. Стояло лето, было тепло, и мы не думали, что уезжаем надолго. Я сначала даже свои сбережения брать не хотела. У меня на стене в квартире висела совушка, и я сунула в нее свои цепочки, кольца. Потом сосед сказал мне: «Ты что, с ума сошла, бери с собой все ценное, мы же не знаем, на сколько уезжаем и кто здесь будет».
В Москву я приехала 28 апреля и сразу — к старшей дочери в общежитие. Там ко мне кинулись все наши дети из Припяти, которые учились в энергетическом институте: «Что случилось? Почему мы не можем дозвониться до родителей?» Я говорю: «Ребята, вы меня видите? Я живая? Вот и все живые, не переживайте». Так я их малость успокоила.
На следующий день я нашла [клиническую] больницу № 6, в которую положили моего мужа. Конечно, меня и близко к нему не подпустили, запрет был жесткий. Но зато я сумела передать ему записку и получила от него ответ. Помню, ехала обратно в метро, рыдала навзрыд и думала: пусть [другие пассажиры] что хотят думают, главное — у меня Толя жив.
Потом через наше министерство [энергетики и электрификации СССР] я получила доступ в больницу: носила ребятам газеты, что-то им покупала, передавала письма, поправляла им одеяла, подушки. Когда они узнали, что я со станции, да еще жена такого человека, как Ситников, очень обрадовались, ждали меня, как родную мать. Они все лежали в отдельных палатах, им не разрешали встречаться. Я передавала им новости друг о друге, была между ними как связная.
Помню, в одной из палат был парень по имени Саша. Захожу к нему как-то, а он мне кричит: «Эльвира Петровна, не смотрите, я голый лежу». Я ему: «Ой, Сашенька, ты меня стесняешься, это очень хорошо! Значит, ты живешь!» А на следующее утро мне сообщили, что он умер. Сразу же после этого я столкнулась в коридоре с его женой, которая только-только к нему приехала в Москву. Она кинулась ко мне: «Ну как там мой Саша?» А у меня дыхание сперло, как я могу жене сказать, что ее муж умер? И тут, на мое счастье, ее позвал к себе в кабинет врач, и мне не довелось сообщить ей, что Саши больше нет.
«Напривозили мужей, а мы заражаемся» Мне никто не говорил, что из-за радиации нельзя прикасаться к мужу и остальным ребятам, что это опасно. Но я и сама это знала. Мне не было страшно. Об этом [о радиации] вообще не думаешь, особенно когда у тебя там самый близкий человек. Я ведь даже не представляла, как буду жить без него. Но многие другие люди боялись. Один раз на меня закричала нянечка: «Что вы напривозили сюда своих мужей, мы от них заражаться только будем!» Я не обратила на нее внимания, мне было важно, чтобы выжил мой муж и все остальные ребята.
Но Толе постепенно становилось все хуже и хуже, у него был отек легких. Последний вечер я провела с ним. В какой-то момент он сказал: «Знаешь что, иди домой…» А что мне дома было делать, там меня никто не ждал. «Ты не понимаешь, — сказал мне Толя. — Тебе надо завтра в пять утра вставать и идти к ребятам, ты им очень нужна. Пока они будут лежать в больнице, ты должна быть здесь». После этого он вызвал врача, ему сделали укол, и он уснул.
На следующее утро я снова пришла в больницу и столкнулась в коридоре с нянечкой. Она была из тех людей, что вечно хотят первыми сообщать все новости. Она мне и сказала: «Ой, а у вас же муж умер!» Это было 31 мая 1986 года.
Толю похоронили на Митинском кладбище в Москве. Мне негде было даже купить черный платок на голову, в магазинах ничего не было. Тогда я позвонила в министерство и сказала: «Пусть вам будет стыдно, что я пойду за гробом мужа без головного убора». И назавтра нам всем привезли черные платки.
Сначала я хотела напиться каких-нибудь таблеток и уснуть. Такая боль была. Потом я все обсудила с собой: у меня две сестры, обе — очень хорошие женщины. Можно отдать детей одной из них, но она очень обидчивая. Если обидится, неделю не будет разговаривать. Дети мои пропадут. Вторая тоже любит дочек, но она любит чистоту: здесь обувь сними, здесь пройди. Мои дети такого не выдержат, у нас более свободно. И тогда я поняла, что мне надо жить, чтобы девочек поднять на ноги. Вот и все. Только это меня и спасло. Дети вытащили.
На следующий день после похорон я снова была в больнице. Кто-то из ребят мне тогда сказал: «Я не могу тебе в глаза смотреть, мне стыдно… Ты только мужа похоронила и пришла сюда». «Это он меня просил не бросать вас», — ответила я. Сама бы я, может, не смогла. Но и мне это тоже помогало вернуться к жизни, ведь я была постоянно занята. Возможно, кто-то из ребят выжил и благодаря моей помощи.
Помню, в реанимации лежит парень Саша, которого везли из Припяти вместе с моим мужем. Я к нему подхожу, а он сознание теряет. Я ему: «Саша, ну посмотри на меня, мой хороший. Ты меня узнаешь? Саша, запомни, все уже уехали отсюда, все давно в [реабилитационном центре] „Голубом“». «И Анатолий Андреевич?» — спросил меня Саша про моего мужа. Я кивнула, хотя Толя уже давно был похоронен. «Все уже выкарабкались, понимаешь? Теперь и ты должен. Ты молодой и сильный».
Прошло время. 26 апреля — в очередную годовщину — я стояла у могилы мужа. И тут меня сзади кто-то обнял за плечи. Поворачиваюсь, а там Саша. «Эльвира Петровна, как вы меня вытягивали…» — «Это не я, это все Толя… Он просил помочь всем ребятам». В общем, Саша прожил еще 20 лет.
Проведение дозиметрического контроля в районе четвертого энергоблока Чернобыльской АЭС, август 1986 года Валерий Зуфаров и Владимир Репик / ТАСС
Возвращение в Чернобыль
Рано, конечно, я стала вдовой. Всем молодым [вдовам чернобыльцев] я советовала: живите, выходите замуж, живому — живое! Это у меня уже такой возраст был [45 лет], что я предпочла детей и внуков. Да и не видела я мужчин, похожих на Толю. Мы с ним вместе прожили 22 с половиной года. И я думаю, дай бог каждой семье прожить так.
Я себя тогда чувствовала такой старой, даже сейчас, в 77 лет, кажется, чувствую себя получше. После смерти мужа я была словно каменная, лицо как маска, ни с кем не могла говорить, не могла спать, мучилась. Я сломалась. [После смерти мужа и последующего периода ухода за другими чернобыльцами в Москве] два месяца пролежала в клинике неврозов, а после выписки вернулась в Чернобыль на станцию в лабораторию метрологии, где работала и до аварии. Мне нужны были деньги, чтобы поставить детей на ноги, чтобы ни у кого ничего не просить. Поэтому я должна была зарабатывать и за себя, и за отца. До 1988 года я работала в Чернобыле вахтовым способом — месяц на станции, потом месяц — отдых в Москве.
Наша лаборатория находилась на втором блоке [ЧАЭС] в бетонном помещении. Я не знаю, какая радиация была на улице. Зачем мне было это знать? Я работала как зомби: вставала в пять утра, шла в столовую, затем садилась в автобус, который довозил нас до «грязной зоны», пересаживалась на другой автобус и на нем уже доезжала до станции. Там шесть часов работала и возвращалась домой. После работы я ничего не делала, никуда не выходила. Знаю, что приезжала [Алла] Пугачева, но я не пошла на ее концерт. Я в таком состоянии была, что не до развлечений, я думала — жить мне или нет. И как вылезти из всего этого.
Говорят, со временем боль утихает. Да ничего она не утихает. Она затормаживается. А начинаешь рассказывать — и все опять всплывает. Может, если бы я снова вышла замуж, то немного утешилась бы. А так — ничего не проходит. Но я всех простила. Нельзя всю жизнь жить с чувством, что ты не простил. Сейчас уже все хорошо: у меня замечательные дочери, которыми Толя очень гордился, четыре внука, правнук. Видите, жизнь продолжается.
Уважаемый посетитель, Вы зашли на сайт как незарегистрированный пользователь. Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо войти на сайт под своим именем.
Информация
Комментировать статьи на сайте возможно только в течении 100 дней со дня публикации.
Симферополь:
Просмотров: 1 382 | 
Комментариев: (0)
