Заочное знакомство с Владимиром Григорьевичем состоялось в 1988 году, когда в мае месяце я устроился дозиметристом цеха радиационной безопасности, в оперативный персонал 3-го блока ЧАЭС. Практически сразу мне сказали, кого должно опасаться больше всех – Щербину, заместителя главного инженера по радиационной безопасности. Не дай Бог попасться ему на блоке, он обязательно найдет, что сказать на предмет соблюдения правил радиационной безопасности (ПРБ). В общем – гроза всех зоны строго режима в частности и станции в целом.
К предупреждениям я отнесся спокойно: мне ли боятся? Пять лет в дозиметрии на Белоярской АЭС, кузнице кадров для всех атомных станций Союза. Однако в первую же нашу встречу на блочном щите радиационной безопасности я получил хороший нагоняй: «Почему с бородой в зоне строгого режима, почему волосы не убраны под чепчик, почему куртка расстегнута? Вы дозиметрист оперативник – образец выполнения требований правил радиационной безопасности и при этом расхлябаны! Какое вы имеет право требовать выполнение ПРБ, когда сами их нарушаете!?»
С тех пор старался на глаза ему не попадаться. Однако должен признать, что все его требования были обоснованными и правильными. Он никогда не придирался по пустякам, а требовал по существу. Тем самым не позволял нам расслабляться, и как следствие пренебрегать простыми требованиями РБ в сложных условиях возобновления полноценной работы ЧАЭС после аварии.
Владимир Григорьевич сразу согласился поделиться своими мыслями и воспоминаниями. Двух часовая беседа с интересным и грамотным собеседником обогатила мои знания о Чернобыльской катастрофе, её последствиях.
Слово первому директору «Объекта «Укрытие».
Тогда я принял одно из самых не простых решений – уйти на объект.
Щербина Владимир Григорьевич, первый директор «Объекта «Укрытие», академик МАНЭБ, на момент аварии начальник отдела охраны труда и техники безопасности Ленинградской АЭС.
Первые дни после аварии на Ленинградской АЭС
Авария для меня началась 29 апреля. Работал начальником отдела охраны труда на Ленинградской АЭС и наши приборы показали повышение радиационного фона. 27 апреля, в воскресенье, нас собрал директор станции Еперин Анатолий Павлович, он только что приехал из Москвы и сказал, что на Чернобыльской станции что-то произошло.
Мы не ожидали, что до нас докатиться. Но когда это произошло, поняли, что это оттуда. Активность повышалась очень сильно. Анализы питьевой воды показали повышение активности по радиоактивному йоду до -9 степени, а допустимый уровень 3х10 в -8 степени.
Встал вопрос: что делать? Позвонили в Москву и из минздрава сказали, что пока беспокоится рано и посоветовали пока молчать.
Мы продолжали контролировать активность питьевой воды. Каждый понедельник на директорских оперативках я докладывал, какую дозу, примерно получил каждый житель города. После 20 мая активность резко стала спадать. На этот момент получалось, что суммарная доза за время повышения активности не превышала 0,4 бэра, при годовой норме 0,5. То есть мы вписывались в норматив.
В городе паники не было. Люди знали, что мы контролируем ситуацию. Служба радиационной защиты на Ленинградской АЭС была несравнимо лучше, чем на Чернобыльской АЭС.
Тогда же в конце апреля меня вызвал Еперин А. П., и как истинный средмашевец, для которого не существовало не решаемых проблем, дал мне задание рассчитать дозы на площадке ЧАЭС. В средмаше не существовало понятий «могу, не могу», и ко 2-му мая я рассчитал, что максимальная доза в районе километра от ЧАЭС может достигать 1000 рентгена в час.
У меня была идея проехать на своей машине по радиоактивному следу, как профессионалу мне это было интересно. Но главный инженер ЛАЭС Уманец Михаил Пантелеевич сказал: «Зачем? Ты дальше 100 километров не уедешь, там есть, кому этим заниматься».
Первые беженцы
В конце апреля к нам стали приезжать из Припяти. Приезжали те, кто успел выехать на своих машинах. Случаев было много всяких, но запомнились несколько.
Приехала семья Свердловых. Свердлова, которая работала начальником на телеграфе и рассказала, что в 2 часа ночи 26 апреля по команде КГБ связь с внешним миром из Припяти была закрыта. Они успели выехать до того как закрыли и город.
От воздушного фильтра машины «светило» порядка миллирентгена в час. Да и сама машина была очень «грязная». Мы её дезактивировали, кроме шин и воздушного фильтра, их заменили.
Из села Толстый Лес приехала дочка Коржавина, моего бывшего сослуживца по Томску-7 и ЛАЭС, потом он уехал на ЧАЭС. У нас уже было налажено измерение йодных доз, мы работали на уровне института биофизики. У этой девочки намеряли около 250 бэр на щитовидной железе. Как потом оказалось первый удар, выпадение осадков пришлось именно на Толстый Лес. Они там жили до 5 мая. Я выдал им справку о полученной дозе и уверен, что она не один раз помогала ей в жизни.
К начальнику нашей охраны приехали дети его бывшего сослуживца. 13 и 10 лет. Мы так же замеряли их дозы, и получили на порядок меньшие показания, чем у той девочки из Толстого Леса. Меня это заинтересовало: почему? Жили в военном городке Чернобыль-2, который находится в 3-х километрах от станции, а Толстый Лес в 20 километрах от станции. Выяснилось, что командир этого военного гарнизона, узнав об аварии на ЧАЭС, приказал: «Женщины, дети по квартирам, не выходить, окна закрыть». Тем самым он свел до минимума облучение гражданских лиц.
Это хороший пример, как руководитель должен принимать решения и нести ответственность в аварийных условиях. Это была одна из проблем на станции и в Припяти.
Первая командировка на Чернобыльскую АЭС
Меня вызывают в Москву, в новое министерство атомной энергетики и Чистохин В.М., начальник Управления по охране труда, техники безопасности и радиационного контроля предлагает должность своего заместителя. Я согласился.
Пока шло оформление документов о переводе, меня, в начале декабря 86 года отправляют в командировку на Чернобыльскую АЭС разобраться с дозами. Поступало много жалоб, что полученные дозы плохо учитываются, списываются, умышленно занижаются, и надо было выяснить: насколько точно фиксируются дозы облучения.
Стал разбираться. Бардак страшный. Персонал отдела радиационной безопасности был не очень хорошо подготовлен. Создалось впечатление, что он запуган, не готов к свалившейся ответственности за принимаемые решения. К руководству отделом пришли люди, которые скорее теоретики в радиационной безопасности, чем практики.
Взяв прибор, я лично обошел всё территорию, помещения, где можно было пройти, замерял обстановку. Уровни, конечно, были уже не апрельские, но ещё достаточно высокие.
В ходе проверки выяснилось, что солдатам выдавали одним дозиметр на отделение. Это называлось групповым дозконтролем. Строители своей службы дозконтроля не имели, и с ними поступали следующим образом: выдавали дозиметры, потом что намеряем, то и запишем, с результатами разбирайтесь сами.
Кроме того оказалось, что на ЧАЭС при переходе с ручного на автоматизированный учёт полученных доз облучения, все дозы выше 25 бэр были уничтожены. Логика была просто. Те, кто набрал 25 и выше, выводились из зоны на одни оклад, кто меньше оставался работать на пяти, потом на трех окладах. Возникла прямая зависимость от качества и объема выполненной работы и полученной дозы. Больше работаешь – больше доза, и тебя выводят. «Тихонько сидишь, тихонько работаешь» – доза меньше и остаешься. Списав дозы, они решили устранить возникшую на их взгляд несправедливость.
В акте я указал, что на станции более- менее контроль существует, но с нарушениями учета доз. Военные не контролируются, контроль как бы есть, но не эффективный, а у строителей контроль есть, но анализом никто не занимается.
На станции, конечно, были недовольны таким актом и на меня начали «наезжать». Кто ты такой, какие у тебя полномочия. Дело в том, что по командировке я числился заместителем начальника управления по охране труда министерства, а фактически был ещё начальником отдела охраны труда ЛАЭС. Вот такая коллизия.
Меня вызвали в первый отдел, мол, есть сведения, что ты не тот за кого себя выдаешь. Состоялся откровенный разговор, и начальник первого отдела мне сказал, что он знает о списывании доз, и не хочет в этом участвовать, потому сказал мне: «Поступай как считаешь нужным, я мешать тебе не буду».
Акт в первоначальной моей редакции был отправлен в Москву. В средмаше меня научили именно так работать: для внутреннего пользования отражать всё, как есть на самом деле и ничего не скрывать.
Работа на ЧАЭС
Во второй раз меня откомандировали в Чернобыль после Нового года, в начале января 1987-го. В это же время Уманца М.П. назначают директором ЧАЭС. Мы с ним на станции встретились, и он мне говорит: «Ну, что ты будешь бумажной работой в Москве заниматься? Тут такая интересная, живая работа. Переходи ко мне замом главного по радиационной безопасности».
Надо сказать, что мы были в хороших отношениях, и Михаил Пантелеевич знал, что мне предложить, чтобы я согласился. И я согласился. Когда сообщил о своем решении Чистохину, он лишь сказал, что в Москву два раза не приглашают.
Вернулся на ЧАЭС и первым делом запретил списывать дозы. Был такой случай. Дозиметр одной из работниц ЦТПК показал 70 бэр. Она в заявлении написала, что потеряла, потом нашла. На основании объяснительной начальник цеха просит дозу считать не действительной. Я отказал. Пришла сама виновница и уговаривала списать: «Яка там доза, я её в глаза не видела, у меня семья, кормить надо». Но я настоял и через несколько лет встретил её в НЦРМ в Киеве, она проходила обследование. Благодарила, что не списал эти 70 бэр.
Выданная тогда справка сыграла свою роль при получении льгот.
Я взял на себя не только контроль радиационной безопасности, но и всю радиационную защиту, охрану труда и технику безопасности, пожарную безопасность, дезактивацию блоков, анализ аврийных ситуаций. Раньше на станции существовал лишь дозконтроль и то слабый. И обстановка стала выправлять. К маю 87 года случаев переоблучения свыше 25 бэр у нас практически не было.
Пуск 3-го блока.
В июне 87-го встал вопрос о пуске 3-го блока. Председатель Правительственной комиссии по ликвидации аварии Щербина Б.Е., считал, что надо пускать. Но в политбюро ЦК КПСС единого мнения не было. В июле должно было состояться заседание политбюро и решиться этот вопрос.
Уманец направляет меня в Москву для работы в комиссии, которая должна была доказать возможность пуска 3-го блока. Мы составили обоснование, где написали, почему можно и нужно пускать 3-ий блок. Но его надо было ещё подписать у трех министров: Луконина Н.Ф. министра атомной энергетики, Рябева Л.Д. министра среднего машиностроения, и Ахромеева С.Ф. начальника Генерального штаба министерства обороны. Рябев отвечал за то, что теоретически это возможно, Луконин – что практически это можно сделать, а Ахромеев – что 3-ий блок можно дезактивировать до приемлемых уровней радиации.
Луконин подписал первым и быстро. Рябев был очень скрупулезным, нашел у нас две орфографических ошибки, пожурил и подписал. Оставался маршал Ахромеев. Зашли к нему в огромный кабинет, и он спрашивает: «Ну, рассказывайте, сынки, зачем пришли?» Мы ему, так, мол и так. «Что ж вы без нас справиться не можете? Чуть, что сразу армия. У нас своих задач и проблем хватает, а ту вы ещё со своими авариями…» - маршал поделился с нами тяготами работы начальником Генерального штаба и всё же обоснование подписал.
Через пару дней на заседание политбюро было решено пускать 3-ий блок. Наше обоснование помогло в приятии этого решения.
Вернулся на станцию и… началось. Дезактивация помещений, оборудования, обеспечение радиационной безопасности действующих блоков и блока 3, восстановление доз облучения, полученных при аварии, организация новой системы радиационного контроля. Прежняя была полностью уничтожена. Работы много и она была сложной. Простых задач тогда не было. Но в срок уложились и 30 декабря блок пустили.
Объект «Укрытие»
Когда «Укрытие» построили и сдали в эксплуатацию встал вопрос: кто будет им заниматься. Станция не могла и не хотела, потому что никто не знал, что реально представляет собой «Укрытие».
Решено было отдать науке, Комплексной экспедиции Курчатовского института. Но Шербина Б.Е. сказал, что просто отдавать науке нельзя, надо их контролировать. И на станции был создан цех РЦ-4, начальником назначили Рейхтмана Г.И.. Подчинялся он заму главного инженера по эксплуатации, для которого основной задачей была выработка электроэнергии, а тут какой-то объект «Укрытие» и РЦ-4, с не совсем понятными функциями.
Георгий Исаевич неоднократно обращался ко мне с просьбой забрать к его себе, и в конце 88-го удалось убедить Уманца переподчинить РЦ-4 мне. Начали с Рейхтманом работать вместе. Георгий Исаевич это умнейший руководитель своего уровня, умеет договариваться с людьми и понимать их.
В 89 году наше министерство ликвидировали, и станцию передали обратно в министерство среднего машиностроения. Уманца уговорили отдать объект «Укрытие» в Комбинат, был готов приказ о передачи с 1 января 1990 года. Тогда я принял, наверное, одно из самых не простых решений – уйти на объект. Но считал, что отделять «Укрытие» от ЧАЭС нельзя. Не столько «Укрытию» нужна станция, сколько станции нужно было «Укрытие».
Удалось убедить Уманца М.П. и главного инженера Сорокина Н.М. оставить объект «Укрытие» в структуре станции. Позже, когда приказ отменили, я доказал необходимость создания отдельного предприятия «Объект «Укрытие» и меня назначили его директором.
Началась работа по созданию коллектива, пробиванию финансирования, организации оперативных смен, выработки программ. А тут разваливается Союз. Комплексная экспедиция уходит. Надо кем её заменить. Создали международный научно-технический центр «Укрытие».
В 1992 году Уманец М.П. был назначен председателем Государственного комитета по использованию ядерной энергии, а директором ЧАЭС назначили Сорокина Н.М..
Был момент, когда решалась судьба «Укрытия»: самостоятельное предприятие в составе министерства по делам защиты населения от последствий Чернобыльской катастрофы или в составе с ЧАЭС уходил в Госкоматом. Я предпочел первый вариант, но политические интриги и амбиции отдельных руководителей помешали.
ЧАЭС была передана в Госкоматом вместе с «Объектом «Укрытие», которое, как предприятие было ликвидировано, моя должность сокращена и административно руководил «Укрытием» заместитель главного инженера Толстоногов В.К. Было разрушено и уничтожить почти всё, что было создано на объекте «Укрытие» за период его самостоятельного существования. Коллектив, планы работы. Даже дом, который мы начали строить для наших работников в Вышгороде, отдали неизвестно кому.
Уманец предлагал мне работу в Госкоматоме Украины, но бумажной работе я предпочел работу в МНТЦ, поближе к объекту «Укрытие». Однако руководство ЧАЭС давало указание-Щербину в «Укрытие» не пускать, мало ли что он там найдёт.
Объект «Укрытие» это самостоятельный объект, который имеет свои схемы, задачи, проблемы и технологии решения, а на станции свои. Эти различия и сейчас сохраняются. Кода это всё смешали, то этим мы понизили статус «Укрытия» и подняли статус станции. Для ЧАЭС это лучше, для «Укрытия» это хуже.
Любые попытки сделать объект «Укрытие» самостоятельным приводили к конфликту с руководством ЧАЭС.
Новый безопасный конфаймент (НБК)
НБК необходим, как элемент извлечения топлива из объекта «Укрытие», а не только как защитное сооружение. Думаю, что его всё-таки построят. Для Запада это дело престижа. Затягивание строительства выгодно сегодня всем, кто с этим связан. Причём в одинаковой мере, как для иностранных специалистов, так и для наших. Кроме, конечно, стран-доноров. Поэтому именно от их позиции, в конечном счёте будут зависить темпы выполнения работ на объекте «Укрытие».Конечно, это не следует понимать так, что работы специально затягиваются. Нет, просто реализуется один из вариантов «итальянской забастовки».
Проект, действительно, очень сложный и до конца не проработанный. А экономической заинтересованности в его скорейшем и качественном завершении почти ни у кого нет. Интерес к «Укрытию» и станции после завершения строительства НБК заметно упадет, и это плохо. Запад вправе будет сказать: «НБК построен. Извлечение топлива, разборка конструкций – это уже ваше дело».
О разборке нестабильных строительных конструкций «Укрытия». С точки зрения западной культуры безопасности: разбирать надо. С точки зрения современной украинской: разбирать необязательно. Поэтому вопрос нашими «вымогателями» ставится следующим образом: дадите деньги на внедрение ваших (западных) мер безопасности, будем разбирать. Не дадите: не будем. В перспективе наша культура безопасности, я уверен, будет двигаться к европейской, но с какой скоростью?
По топливосодержащим массам. Есть разные прогнозы, как они себя поведут. Будут разрушаться? Измельчаться? Процесс охрупчивания будет прогрессировать? Есть вариант, что этого не произойдет или произойдет, но в меньшей степени. Нужны исследования и желание разобраться. При этом не боятся, что проблема будет более опасная, чем мы её видим сейчас. Академия наук Украины в лице Ключникова успокаивает общественность, говоря, что проблема есть, но она не такая страшная, чтоб ею сейчас заниматься. В Украине нет заинтересованных лиц и организаций, которые бы реально добивались детального исследования и мониторинга ТСМ.
К сожалению, руководство станции рапортует лишь о том, что у них всё хорошо с реализацией международных проектов. И при этом постоянно просит деньги. Кто ж вам будет их давать в полном объеме, если вы и так справляетесь, судя по вашим постоянным громогласным заявлениям? Денег в Украине не хватает всем.
Далее. Специалистов по радиационной защите, крупного уровня, на станции практически не осталось. Радиационная защита скатывается на аварийный 86 года уровень, а тогда она просто провалилась. И этих специалистов никто не готовит. Более того, их элементарно продолжают выдавливать со станции.
И последнее.
Персонал станции за аварию осудили зря, а вот за действия по спасению персонала после аварии – за это надо было отвечать. Считаю, что Брюханова, Фомина и Рогожкина необходимо было судить не за факт аварии, а за гибель людей. Какая бы авария не произошла, руководитель обязан максимально защищать свой персонала. Они защиту персонала не обеспечили. А их вышестоящие руководители в этом им не помогали, хотя имели значительно больше возможностей и времени. А предупреждением такой аварии в стране, как позднее выяснилось, не занимались ни академики, ни министры, которым по должности это полагалось делать.
PS
интервью было записано в 2010 году при подготовки материала для книги
на заставке фрагмент картины Алексея Бреуса
Владимир Георгиевич на работе “горел” и не давал тлеть другим
АЛЕКСАНДР КУПНЫЙ
PS: от админа сайта - кликнув этот баннер сможете читать книгу “Живы пока нас помнят” в полном объеме
Если Вам понравилась новость поделитесь с друзьями :
| html-cсылка на публикацию |
|
| BB-cсылка на публикацию |
|
| Прямая ссылка на публикацию |
|
